Когда его забрали? Он не помнил. Это было словно в прошлой жизни. Все это было в прошлой жизни. А сейчас не было ничего. Странная пустота заполняла тело. Окружающее пространство вакуумом обнимало, обволакивало и вытаскивало остатки того, что могло спасти.
Чувства выходили с потом. Серыми нитками сознания оставляли его взгляд. Сизым сигаретным дымом покидали его дыхание, задерживая в легких спертый воздух. Ничто не задерживалось, выползая из глаз, изо рта, ноздрей и ушей... они переливались остатками цветов, подбирались к рукам и вгрызались в кожу, ядовито шипя и ревниво отбирая друг у друга его кровь. И каждая капля заставляла сознание возвращаться обратно. Снова заставляла видеть эти серые стены, покрытые черными иглами его давнишней боли. Отсутствующий взгляд пытался проследить за невидимыми линиями его собственных чувств, что так стремительно покидали его, расползаясь по комнате, зажимаясь в углах и прячась в тени его огромной и неуемной тоски.
Тоска. Вот и все, что сейчас могло хоть как-то ужиться с его разбитым сознанием. Тоска была во всем. Отброшенный в угол и разбитый о стену табурет. Осколки оконного стекла на полу. Боль разбила стекло. Разбила и выползла наружу, расправляя крылья, взлетая в небо, чтобы устремить взгляд туда, куда сейчас были направлены все его мысли.
Матвей лежал на полу. Он не хотел шевелиться. Не хотел вставать. Не хотел дышать. Не хотел жить. Все вокруг казалось ненужным и давно забытым. Все вокруг было покрыто толстым слоем его кремово-грязной тоски.
В руке... снова зажженая сигарета. Уже наполовину истлевшая. Столбик серого пепла привлекает взгляд, медленно сыпется на пальцы, заставляя их вздрагивать от каждого прикосновения, и сползает вниз, как Пизанская башня. Медленно. Неотвратимо.
- Ты слышишь? - голос тихий.
Его заглушает эта комната с отсутствующей акустикой. Комната... словно пустая коробка. Словно внутренность безструнной гитары, звук из которой выходит через мелкие трещины в ее корпусе.
- Прости меня, - Матвей хрипит. Голос срывается. Голос плачет.
Матвей никогда не позволял себе плакать. С тех пор, как они с Тихоном начали жить отдельно от родителей, он перестал плакать. А родители... братья не помнили этих двух вечно занятых друг другом людей. Ни мать, ни отец их никогда не были примером хороших, заботящихся о детях... только Матвею было все равно. Однажды он пообещал заботиться о брате и... не смог. Не смог. Осознание этого вырывало душу с мясом. С остатками сердца.
Это заставляло вспомнить о том, что он слишком много времени уделял ненужному чувству. Чувству, которое сломало его жизнь. Сломало жизнь Тихона.
- Ты не виноват, - словно из небытия, память приносит обрывки слов.
Эти слова... знакомый голос. До безумия близкий и родной. Единственный голос, который Матвей действительно готов слушать вечно. Чертова память. Она снова заставляет сжиматься, словно ребенку от боли и страха. Страха, что он больше никогда не увидит человека, который был для него всем.
- Как ты можешь быть виноватым в том, что не можешь контролировать? - дурацкий вопрос.
Но, черт возьми, как нужен он сейчас!!! Как нужен этот вопрос, так некстати всплывший в памяти. Как нужно тепло... как нужен голос, проходящий все преграды, добирающийся до самой его прокуренной души, смывающий с сердца налет никотина и жалости к самому себе. Да, он жалок. И жалость эта бьет хлыстом, бьет по ушам, дробит виски, вытягивает глаза через затылок. Как прокурор, собственными руками приводящий приговор в действие. И приговор этот - смертная казнь. И судья, которого никогда не было. Судья...
Тихие шаги кого-то рядом. Он идет, поднимая мысками ботинок кремовые хлопья тоски, разбрасывая их по сторонам, словно тополиный пух. Кажется, что он вот-вот присядет на корточки, достанет зажигалку. Один щелчок кремня и вся эта тоска в единый миг сгорит, оставив после себя гнилой запах паленой резины. И ничего. И больше ничего, кроме сизого дыма давно потухшей сигареты.
- Матвей, - вот кто-то действительно присаживается на корточки рядом.
В руках его нет зажигалки, но тоска... тоска горит и без этого. Тоска горит из-за одного-единственного слова, произнесенного из этих уст. Она нервно свистит и поскрипывает, исчезая, слезая пылью с останков табурета, и вылетает в разбитое окно.
Страшно. Страшно поднять глаза и не увидеть никого. Но Матвей должен пересилить себя. Он медленно поднимает голову, упираясь взглядом во взгляд таких же глаз. Абсолютно... точно таких же. К Матвею тянется рука. Тонкая, бледная. Но уверенная и такая... родная, что не веришь, когда касаешься кожи. Не веришь, когда сжимаешь эту ладонь в своей ладони. Когда эта рука заставляет тебя сесть...
- Господи... Тихон...